Коан Россия

На днях я обнаружил в русской библиотеке сборник Виктора Пелевина, недавний, 2005 года издания, названный по-английски Relics, что значит не только «старое» (сравни русское «реликт»), но и «редкое», чуть ли не благородно-антикварное, и с подзаголовком «Раннее и неизданное»; полагаю, не то что бы неизданное, но не бывавшее в сборниках. Заглянул в выходные данные — и порадовался: тираж — 50 тысяч экземпляров (в России сейчас низкопоклонно говорят «копий»: Америку ругают, а подражают по мелочи всему). Приятно, однако, что хорошие авторы дожили до хороших тиражей. Как бы там ни было, Пелевина читать всегда интересно, но в этой книге я обнаружил действительно нечто редкое — раннюю его эссеистику, судя по темам, середины 90-х годов.

Темы, однако, взяты такие, что устаревшими их не назовешь, как, впрочем, и новыми: это темы вечные. То есть русские, о России. В России настолько все остается по-старому, что никогда не устаревает. Русское время — время мифа, вечное настоящее. Все, что изменилось к тому времени, когда Пелевин выступил с этим эссе, — появилась возможность об этом вечном писать без цензуры, чем он и воспользовался.

Самым интересным текстом показался мне тот, что назван «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма». Интересно, что начинается он с полемики с моим коллегой Александром Генисом, с его эссе под названием «Совок» — той же середины 90-х, сочинение, напечатанное в главной тогдашней газете — Независимой. Пелевина побудили к спору такие слова Гениса:

Освобожденные от законов рынка, интеллигенты жили в вымышленном, иллюзорном мире. Внешняя реальность, принимая облик постового, лишь изредка забредала в эту редакцию, жившую по законам «Игры в бисер». Здесь рождались странные, зыбкие, эзотерические феномены, не имеющие аналогов в другом, настоящем мире.

Эти слова вызвали энергичный отпор Пелевина, прежде всего усомнившегося в постулате «настоящего мира», «реальности». Это действительно философема. Пелевин если и не решает вопрос о реальном наполнении бытия окончательно (никто еще не решил, да и вообще говорят о принципиальной его нерешаемости), то во всяком случае оспорил сведение этой реальности к социальным измерениям. Совок у него — совсем не то, что обычно имеется в виду, — советский человек, хлопающий глазами в мире товарно-денежной экономики. Нет, совок у него — и Раневская с Гаевым, и Васисуалий Лоханкин, и даже Холден Колфилд из Сэлинджера

Совок — вовсе не советский или постсоветский феномен. Это попросту человек, который не принимает борьбу за деньги или социальный статус как цель жизни. Он с брезгливым недоверием взирает на суету лежащего за окном мира, не хочет становиться его частью живет в духе, хотя и необязательно в истине.

Такие странные мутанты существовали во все времена, но были исключением. В России это надолго стало правилом. Советский мир был настолько подчеркнуто абсурден и продуманно нелеп, что принять его за окончательную реальность было невозможно даже для пациента психиатрической клиники. И получилось, что у жителей России (кстати, необязательно даже интеллигентов) автоматически — без всякого их желания и участия — возникал лишний, нефункциональный психический этаж, то дополнительное пространство осознания себя в мире, которое в естественно развивающемся обществе доступно лишь немногим. Для жизни по законам игры в бисер нужна Касталия. Россия недавнего прошлого как раз и была огромным сюрреалистическим монастырем, обитатели которого стояли не перед проблемой социального выживания, а перед лицом вечных духовных вопросов, заданных в уродливо-пародийной форме. Совок влачил свои дни очень далеко от нормальной жизни (опять!), но зато недалеко от Бога, присутствия которого он не замечал. Живя на самой близкой к Эдему помойке, совки заливали портвейном «Кавказ» свои принудительно раскрытые духовные очи, пока их не стали гнать из вишневого сада, велев в поте лица добывать свой хлеб.

Очень легко оспорить это утверждение, придравшись к собственным словам Пелевина: а что такое «естественно развивающееся общество»? а что такое «нормальная жизнь», которых — сам же Пелевин говорит — совок был лишен? Это ведь и есть «настоящий мир» у Гениса.

Но не будем придираться. Тема, поставленная Пелевиным очень хороша и ее следует развить — из самого же Пелевина. Он, как известно, большой поклонник восточной философии и, говорят, ее знаток. Я сам об этом судить не могу, потому что восточная мудрость вызывает у меня смертельную скуку. (Пелевинский буддический роман «Чапаев и Пустота» тоже скучен, хотя снобы в этом не признаются.) Это еще скучнее, чем фильм «Одиссея 2001», который как раз у профессионалов кино вызывает восторг. Тарковский, ориентируясь на него, сделал свой «Солярис». Но «Солярис» — интересно, а Одиссея Кубрика нуднее настоящей. Известно, что ее и читать не надо: достаточно списка кораблей, причем только до середины. Впрочем, это уже «Илиада». Тарковский именно что прочел до середины пресловутый список, и получилось много лучше.

Тему о совке в трактовке Пелевина тем не менее можно подверстать ко всем его восточным изысканиям, в том числе к Кастанеде. Я знаю, что Кастанеда не восточный человек, а скорее южноамериканский, но он ведь в ту же степь глядит: степь едва ли не буквальную, чеховскую,— ведь у Чехова степь метафора смерти. И к этому Кастанеде я испытываю уже не равнодушие, а активную неприязнь после одного случая, о котором в свое время рассказывал, но тут надо повторить. Когда обсуждаемых совков Горбачев стал выпускать за границу, на радио Свобода принялся таскаться один такой поклонник Кастанеды (этот хлам стали тогда издавать раньше «Доктора Живаго»). Он меня пытался убедить в первостепенности этого автора, говоря примерно следующее: «Нирвану знаете? Так вот Кастанеда возводит ее в пятую степень». Но мне, пока жив, Нирвана не нужна ни в какой степени! И, конечно, этот взыскующий Града был с тараканами: приехав в Нью-Йорк, даже не искал работы, будучи дипломированным инженером. «А жена работает?» — спросил я, когда выяснилось, что у нее какая-то уж совсем ходовая в Америке профессия. — «Нет, что вы, Борис Михайлович, она у меня такая хрупкая». Когда этот человек снова появился после довольно длительного отсутствия — опять неработающим, — я из вежливости спросил, как чувствует себя его жена. «Вы знаете, мы разошлись, я теперь женат на персиянке». Так и сказал — персиянка.

Ну как прикажете относиться к такому человеку? Как его, в некотором смысле, не полюбить? Если не полюбить, то понять всячески уж следует, да и понимать не надо: это же русский, это сам я! После этого отступления вернемся к Пелевину, который в эссе «Икстлан — Петушки» всячески превозносит Кастанеду, считая его первоклассной литературой. Но для меня тут важно единственно другое — Петушки. Пелевин сравнивает Кастанеду с Венедиктом Ерофеевым — и находит, что они пишут об одном: о вечном возвращении в никуда. Пелевин:

Русский способ вечного возвращения отличается от мексиканского в основном названиями населенных пунктов, мимо которых судьба проносит героев, и теми психотропными средствами, с помощью которых они выходят за границу обыденного мира. Для мексикансикх магов и их учеников это галюциногенный кактус пейот, грибы псилоцибы и сложные микстуры, приготовленные из дурмана. Для Венечки Ерофеева и многих тысяч адептов его учения — это водка «кубанская», розовое крепкое и коктейли…

На этом прервем цитату: какой же русский не знает о Венечкиных коктейлях? Но вообще-то — или по крайней мере, на мой вкус — эти коктейли — декаданс или, если уйти в технику писательства, прием развертывания текста. Реальность же за этим стоящая (при всей сомнительности самого понятия реальности) — водка. Вот метафизика совка — и его специфика, вот, так сказать, национальная гордость великороссов.

Водка именно метафизична. Она отнюдь не эмпирична, то есть не в границах опыта обретается, в каковых границах только и возможно, по Канту, сознание. То есть, конечно, общение с водкой — это опыт, но опыт безграничности, опровержение Канта почище воландовского. На Соловки Канта! Значит, это глубоко метафизическое переживание, достигаемое физическими средствами. И водка в России — это не баловство, как, в сущности, любое общение с наркотиками, — это необходимость. И не потому необходимость, что в России холодно, а потому что Россия безгранична. Водка адекватна России. Она позволяет в единовременном действии преодолеть страх этой русской безграничности — своего рода космический страх. С водкой не страшно. А с Россией, в России — страшно. Ее больше, чем надо, она превосходит натуральную величину — больше чем жизнь, как говорится по-английски (larger than life). Конечно, ежеминутного сознания этой громадности нет, но жуткое ощущение этого пространства — в русском коллективном бессознательном.

Вот отсюда пресловутое «умом Россию не понять». В сущности это не плюс, не позитив у Тютчева; а «можно только верить» — опять же не комплимент, не констатация априорного превосходства русского мировосприятия. Это и есть кантовское выхождение за границу опыта, в каковом выхождении ничего понять, то есть познать, нельзя. Вера дается не в порядке познания, а в порядке нравственного постулирования. Человеку требуется нравственный миропорядок, а его постулаты — Бог, свобода и бессмертие души. Русская вера совсем не эти постулаты предполагает и требует, — и это даже не вера, а надежда: авось все-таки и здесь можно жить и выжить. И надежда эта осуществляется не всегда, не всегда.

Но русский бог существует ведь — как образ опять же коллективного сознания? Да, существует — наряду с Барклаем и зимой. Это очень своеобразный Бог: страшный, но не величественный. У Пелевина в цитированном отрывке были слова о России: наиболее близкая к Эдему помойка. Мне кажется, что это реминисценция слов Рильке, произнесенных в период всеобщего увлечения Россией (порядочные люди ею увлекались до 1917-го года, а не после): Россия — страна, лежащая на границе с Богом. И Блока это напоминает, написавшего в знаменитой статье: плюнуть на могильную ограду — не такой уж и грех: плевок — он Божий, а ограда — не очень.

У алкоголиков, как известно, есть одна мечта — излечиться от алкоголизма. На этой мечте очень ловко играют различные ловцы и целители душ. Наиболее могучий образ такого целителя, архетип его — горьковский Лука из пьесы «На дне». Он внушил алкоголику Актеру, что есть такая больница, где его вылечат. Знаем мы эту больницу в последнем ее обличье — коммунизм. От алкоголизма есть только одно средство — водка паки и паки. Это и есть русский коан, почище дзен-буддистских с их хлопками одной ладонью. Да мы всю жизнь так прохлопали!

Так что настоящая русская проблема — не водка, а похмелье. Говорят, пребывание в буддистских монастырях хорошо помогает справиться с «отходняком». Это не обретение истины, а физическое очищение организма. Тут ничего нет позорного: напомнил же Ницше, что «катарсис» означает промывание желудка, а не какое-то там «очищение страданием».

Ту давнюю статью о совках Пелевин закончил так:

Большинство идеологических антагонистов совка никак не в силах понять, что мелкобуржуазность — особенно восторженная — не стала менее пошлой из-за краха марксизма.

Я не думаю, что галлюцинации можно сравнивать между собой — но только с жизнью в пределах опыта. Об этом в сущности и шла речь. Но что делать, если душу влечет к иным опытам, выходящим за рамки пространства и времени? Исполать! — как сказал бы в таком случае Солженицын. Россия и есть такой выход: во времени она не существует, только в вечности, а в пространстве, как известно, безгранична.

Источник: www.svobodanews.ru